Психиатрия строгого режима
Главный корпус Одесского областного медицинского центра психического здоровья со стороны можно легко спутать с каким-нибудь музеем: двухэтажное здание, похожее на особняк XIX века, обнесенное аккуратными лужайками и высоким забором, вполне могло служить убежищем для экспонатов местных мастеров. Но служит оно для других целей: через это здание можно попасть в эдакий психиатрический городок, где в 28 отделениях лечат и содержат более тысячи пациентов.
На территории центра почти не встретишь людей, чья внешность выдает какие-либо психические расстройства: персонал тщательно скрывает их от посторонних глаз в преимущественно одноэтажных, длинных, как бараки, закрытых отделениях. Войдя в них, можно найти мужчин и женщин, стариков и детей в состоянии самой разной тяжести, но снаружи ничто не выдаст их существования. На территории центра клумбы с цветами и папоротниками создают ощущение покоя и комфорта, что, кажется, больше рассчитано на случайных посетителей больницы, а не на его постоянных обитателей.
Среди прочих отделений особенно выделяется одно – отделение судебно-психиатрической экспертизы. Его трудно спутать с другими зданиям: полицейские, толстые стены и колючая проволока и наблюдательная вышка с прожекторами придают ему вид следственного изолятора, что, впрочем, недалеко от истины. Сюда попадают подозреваемые, обвиняемые в совершении преступлений, которых могут признать неподсудными по причине психических расстройств, а также другие участники уголовного, административного или гражданского процесса. Тут их называют “подэкспертными”.
Меня и мониторов Национального превентивного механизма, у которых есть мандат на посещение любых мест несвободы, в том числе и этого отделения, пытались не пустить внутрь.
– Вы входите, а им сюда нельзя, – нервно отрезает полицейский, заталкивая врача на территорию и прикрывая калитку перед нашими носами.
Словесная перепалка и примерно 40 минут ожидания понадобилось, чтобы блюстители порядка проверили наши доверенности от омбудсмена и в конце концов разрешили войти.
– Посторонние сюда не заходят, – поясняет полицейский, снимая кепку и вешая ее на резиновую дубинку, просунутую через решетку входной двери.
Попадают в судебную психиатрию обычно другим путем: на автозаке через ворота в сопровождении конвоя. Машина приезжает сюда по вторникам и четвергам. Будущих пациентов высаживают в другом конце отделения – там для них уже приготовлено крошечное помещение со столом, пятилитровой бутылью воды и тремя креслами, похожими на те, что еще сохранились в старых домах культуры. В такой “приемной” они ждут своей очереди общения с психиатрами. Амбулаторная экспертиза занимает примерно 20-30 минут на человека. Но некоторых оставляют тут почти на месяц.
Путь в стационар для тех, кто проведет в нем следующих 30 дней своей жизни, лежит через своеобразный коридор-клетку. “Подэкспертные” через нее минуют внутренний дворик, засаженный маками – в следующий раз они увидят их, скорее всего, уже при выписке.
Мы входим в стационар. Там уже ждут врачи, готовые показать свое отделение, и сами пациенты, четверо мужчин разных возрастов. Они ютятся в прогулочном дворике – здесь нет ни цветов, ни папоротников, а лишь бетон и решетка, оставляющие примерно 30 шагов вдоль и 15 шагов поперек для гуляния. Идет проливной дождь, но постояльцы отделения честно отгуливают положенное им время на улице, прячась под навесом. Одеты они по-домашнему: в пижамы или спортивки, старые куртки или свитера, у кого-то на ногах изношенные кроссовки, у кого-то – носки и шлепанцы. Они с любопытством рассматривают нас сквозь решетку, за которую зацеплена банка от кофе – самодельная пепельница. Говорят лишь тогда, когда к ним обращаются.
– Вы тут курите?
– Ну да.
– А сигарет хватает?
– Та какое там, не хватает.
Двое заключенных совсем необщительны и оживляются лишь при виде сигарет, хоть и “дамских”, которые им протягивает одна из мониторов. Двое других – 19-летний и 40-летний мужчины – отвечают на вопросы вполне охотно.
– Ваши родственники знают, что вы здесь?
– Нет, мама думает, что я в СИЗО, – говорит тот, что постарше, и, следя за тем, как я записываю его ответы в блокнот, несколько жалобно добавляет, – если я дам номераКиевстара, сможете позвонить, передать?
Но наше общение прерывает заведующая Вера Александровна: врачи не имеют права общаться с родственниками “подэкспертных”, что, в общем-то, правда.
Старший медбрат Василий Иванович спешит показать пустые помещения этого отделения: кроме уже упомянутых четырех пациентов, в нем больше никто не живет. Возле санузла для заключенных в два ряда развешены полотенца – уже сероватые, но на вид чистые, чего не скажешь о самом санузле. В тусклом свете старый кафель, пугающего вида почерневшая туалетная чаша, душ, умывальник – все это выглядит не лучше, чем пахнет. В углу стоят четыре пустых ведра, накрытые крышками в пакетах. Врачи говорят, что в них хранится дезинфицирующая жидкость, но сами пациенты признаются: ведра служат им ночными горшками, которые они сами выносят, когда идут на прогулку. Моются они по пятницам. В туалет ходят три раза в день.
Дальше – камеры. Здесь могут жить мужчины, женщины и даже дети. Сквозь крошечное зарешеченное окошко металлической двери тяжело рассмотреть холодную неуютность этих помещений – она ощущается лишь когда входишь внутрь. Железные койки плотными рядами расставлены по небольшим комнатам, на некоторых из них – сложенные вдвое матрасы с постельным бельем. Возле коек – привинченные к стенам железные столешницы. На окнах – железные решетки. Даже лампочка, расположенная в нише почти под самым потолком, – и та за решеткой. Выключатель расположен снаружи, так что зажечь ее может только персонал.
Среди одинаковых серых тяжелых дверей ничем не выделяется одна, с надписью “Изолятор”: та же строгость, то же маленькое зарешеченное окошко. В эту камеру сажают людей, которые начинают вести себя агрессивно.
Просим разрешения войти. К двери сразу бросается доктор, но тут же осекается – вспоминает, что ключи должны быть у полицейского.
Даже при распахнутой двери в этом жутковатом помещении тяжело что-то рассмотреть – в нем нет ни окна, ни лампочки. Врачи пытаются найти выключатель снаружи, но в конце концов выясняют, что лампочка перегорела. Лишь при вспышке фотоаппарата можно увидать: в этой камере практически ничего нет. Она настолько маленькая, что в ней помещаются лишь койка и батарея. Тяжело представить, как тут можно провести больше десяти минут, но врачи уверяют: никого сюда не сажают.
Для усмирения агрессивных заключенных есть другие методы – фиксаторы. Один из докторов с некоторой гордостью достает коробку с нарезанными, кажется, из халатов или полотенец лоскутами и раскладывает их на койке. Тряпок два вида: одни длинные и белые – для привязывания, другие короткие в цветочек – для подкладывания под длинные.
– Чтобы не натирали, – поясняет врач.
Уже при выходе из отделения, когда погода проясняется, и цветы во внутреннем дворике начинают благоухать, врачи неожиданно разражаются жалобами на полицию, которая должна их охранять.
– Раньше был подписан договор: мы проводим для МВД экспертизу, а они нас за это охраняют. Сейчас их поменяли. Договор с новой полицией не подписан, и они вообще могут встать и уйти! – говорит заведующая.
Полицейские этого не слышат: они стоят на своих постах и молча следят за всеми, кто приближается к прячущемуся за толстыми стенами и колючей проволокой отделению. Глядя на них, тяжело представить, чтобы их здесь не было, но врачи, кажется, всерьез этого опасаются.
– Вот это наша главная проблема, – заключает заведующая.
Остальной персонал согласно кивает.
Хотя отделение и является структурным подразделением больницы, порядки здесь, судя по всему, устанавливают силовики. Они решают, кого пускать, а кого – нет, и больше спорят даже не с нами, когда мы пытаемся туда попасть, а с врачами, которые нас туда привели.
