Правозащитница и жена политзаключенного Мумине Салиева: “Каждую неделю в ночь на четверг мы не спим, потому что могут прийти с обысками”

Шесть лет назад, 11 октября 2017 года, сотрудники ФСБ РФ по обвинению в “терроризме” арестовали в Бахчисарае Сейрана Салиева – крымскотатарского активиста, гражданского журналиста “Крымской солидарности”. Его вина, как и других семерых людей, арестованных в рамках второго бахчисарайского дела “Хизб ут-Тахрир”, по версии “следствия”, заключалась в причастности к деятельности одноименной партии, которая в России запрещена.

16 сентября 2020 года в Южном окружном военном суде в Ростове-на-Дону огласили приговор фигурантам дела. Салиев получил 16 лет лишения свободы. Несмотря на явно сфабрикованное обвинение, апелляция почти ничего не дала: 14 марта 2021 года Апелляционный военный суд подмосковной Власихи практически в полном объеме отказал в удовлетворении жалоб защиты, уменьшив Сейрану приговор только на один год – до 15 лет колонии.

После ареста мужа Мумине Салиева вынуждена воспитывать четырех несовершеннолетних детей сама. Младшей дочери на момент задержания отца было всего пять месяцев. Но даже в такой ситуации она не зациклилась на своих трудностях и проблемах, а занялась правозащитной и журналистской деятельностью в Крыму, поддерживая не только мужа, который сейчас за полторы тысячи километров в российской колонии, но и помогая семьям других политзаключенных.

Как Сейрану Салиеву удается сохранять свои принципы и веру в заключении, насколько важна для этого помощь родных и всего крымскотатарского народа, а также о том, что дает Мумине силы помогать не только своим, но и сотням других детей политзаключенных, читайте в интервью с женой пленника Кремля.

Мумине и Сейран Салиевы во время свидания в колонии Плавска Тульской области. Фото из семейного архива

Мумине, как часто вы можете видеться с мужем?

Если заключенный находится в колонии строгого режима, то дается длительное свидание – три дня каждые четыре месяца. Это при условии, что заключенный не в штрафном изоляторе, не в строгих условиях содержания или помещении камерного типа. Есть определенная тактика давления администрации колонии и российских спецслужб на политзаключенных, следующих по статье 205.5 Уголовного кодекса РФ (терроризм). Эта тактика применяется довольно часто.

Слава богу, несмотря на то, что муж уже год в колонии, пока каких-то открытых форм давления не было, поэтому мы с детьми и свекровью в 2022-2023 были у него трижды на длительном свидании.

А что с телефонными звонками? Есть ли ограничения?

Сейран не должен писать заявление на звонки, как это происходит в следственных изоляторах. У нас, например, есть пятая бахчисарайская группа “Хизб ут-Тахрир”. Это задержанные 24 августа этого года крымские активисты, они находятся в СИЗО №2. И семьи еженедельно пишут массово заявления, чтобы их родным разрешили телефонные звонки через “Зонателеком”.

На все заявления поступают отказы, это тоже такая тактика.

В колонии по-другому. Там могут быть какие-то технические проблемы: телефон сломался или нет камеры видеовызова. Главное, чтобы семья периодически пополняла счет.

Где сейчас Сейран? Насколько я знаю, он очень далеко от вас.

После апелляционного заседания в марте 2022 года решение предыдущей инстанции оставили в силе. Затем фигурантов второй бахчисарайской группы этапировали. Мужа отправили в исправительную колонию №4 города Плавска Тульской области. За время этапа он и в Уфе находился в следственных изоляторах, и в транзитах, и в Ярославле. В общем, где только не было.

Я не знаю, для чего все это, но этап длился очень долго, почти два месяца мы вообще были без связи. Не знали, куда обращаться, чтобы узнать хоть что-нибудь о Сейране. То есть мы пишем запрос в Ростовский СИЗО, они говорят, мол, мы некомпетентны вам отвечать. Вот когда заключенный прибудет в пункт назначения, только потом вам придет официальное сообщение.

Мужа этапировали в июле, и только 1 сентября поступило сообщение, что он прибыл в исправительную колонию города Плавска Тульской области.

Вы просили оставить мужа отбывать наказание хотя бы поближе к дому?

Да, и мы посылали ходатайства, и адвокаты. До сих пор неоднократно поднимаем эту тему на разных уровнях. Но нам приходит совершенно ничем не мотивированный отказ: “Это невозможно”.

Уже то, что заключенных принудительно вывозят за пределы Крыма, правонарушение, так как противоречит Женевской конвенции №4. Априори незаконно судить их по чужим законам и вывозить на чужую территорию.

Во-вторых, нам – женам, матерям, родителям, а это женщины с детьми, пожилые родители с множеством медицинских диагнозов – приходится добираться за тысячи километров, проходить путь не менее двух дней.

У нас, например, дорога от Крыма в Тулу занимает два дня с несколькими пересадками. У других семей это и три, и четыре дня. География нахождения крымских политзаключенных – Владимирский централ, Енисейск, Минусинск, Саратовская область.

Для нас это сложно и логистически, и финансово, и морально детям тяжело. Мы прилагаем к ходатайствам множество документов, где указываем, что есть заболевания, инвалидность у членов семьи. Описываем, насколько дорого это обходится нам финансово. Но ни один из этих аргументов не берется во внимание.

А для чего это делается?

Моей дочери сейчас 13 лет, это наш с Сейраном второй ребенок. Она перенесла сильный стресс, когда арестовывали мужа. Когда он открывал дверь силовикам, она стояла за ним в полуметре. Когда они набросились на мужа, ее невольно отбросило от него.

Мы выяснили это только через полгода, потому что она не могла рассказать о ситуации. Даже когда с ними работали психологи. У нее появилась неуверенность, стали отекать коленные суставы, развилась ювенальная форма артрита. Сейчас она – инвалид детства.

Я описывала в обращении, что дочь моя не может переносить длительное пребывание в транспорте. Неважно, поезд это или автомобиль. Она периодически должна получать инъекцию лекарства, в транспорте это сложно сделать. У дочери начинают болеть ноги без этого.

То есть преодолевать такие расстояния, чтобы увидеть отца, это уже нарушение прав детей, не только с точки зрения гуманности, но и с правовой. Но даже с этой аргументацией, к сожалению, нам пришел отказ по ходатайству о переводе его ближе к дому.

В общей сложности у нас более 50 детей крымских политзаключенных с тяжелыми психосоматическими, физиологическими проблемами, которые развились на фоне увиденных обысков.

Сейран Салиев. Фото Антона Наумлюка

Вы и дальше планируете добиваться перевода Сейрана?

Да. Тактику прорабатывает юридический офис, адвокаты говорят, что есть механизмы для этого. Мы будем подавать просьбы в другие инстанции, вплоть до Офиса омбудсмана.

Зачем нужно вообще отправлять в такие дальние места отбывания наказания? Ведь колонии строгого режима есть и в Крыму или, по крайней мере, в Краснодарском крае.

Здесь, мне кажется, скорее такой политический и идеологический аспект, потому что действия нынешних спецслужб в Крыму – инструменты бывших НКВД, КГБ. То есть мы сегодня столкнулись с той же системой, с тем же режимом, при котором крымские татары дважды были на грани исчезновения.

Это та же форма депортации, просто в таких гибридных проявлениях. Политзаключенные так описывают свой этап: ты едешь в стакане – помещении, где нельзя ни развернуться, ни сесть, даже сумку ты ставишь себе на голову. Ехать приходится неподвижно.

Мой муж после этапа сказал: “Ты знаешь, я вспоминал истории пожилых людей, наших бабушек, дедушек, которые рассказывали, как их в столыпинских вагонах депортировали в 1944 году”. То есть это те же ощущения. Теперь лучше понимаем наших родных, то, что они пережили. Это и есть репрессии, это геноцид.

Многие из политзаключенных, рожденных не в Крыму, а в депортации, вернулись на полуостров и снова оказались под депортацией. Это трагедия нашего народа.

По официальной статистике, из 189 украинских политзаключенных на полуострове 123 – крымские татары. Самые массовые политические дела – это дела крымских татар. Убирают актив, потенциальную угрозу любого сопротивления.

За каждым политзаключенным – своя большая история, своя трагедия, своя семья. Поэтому важно говорить о конкретных людях, чтобы все эти безликие статистические списки ожили. Беда затронула фактически каждую третью крымскотатарскую семью. Ведь крымские татары – автохтонное население полуострова, маленькая моноэтническая группа с очень плотными горизонтальными связями.

Мумине с дочерьми дома. Фото предоставлено Мумине Салиевой

География репрессий такова, что из Бахчисарая более 30 политзаключенных, в Севастополе группа политзаключенных, в Джанкое две группы, в Ялте, Алуште, Симферополе, Белогорске. То есть по всему полуострову.

К сожалению, это уже такая обыденность в Крыму, что каждый четверг мы практически не спим или просыпаемся очень рано, потому что с обысками обычно приходят в этот день. У нас он ассоциируется именно с системными обысками.

Если учитывать еще административные задержания и дела, то мы живем в большой тюрьме под открытым небом.

Как Сейран чувствует себя сейчас? И физически, и психологически. Вы ведь, наверное, и без слов чувствуете его состояние.

Да, если прямо спрошу, что его беспокоит или что болит, он никогда не расскажет. Только в разговоре в обтекаемой форме или через третьих лиц узнаю.

Помню, как он мне говорил на одном из свиданий: “Ты знаешь, когда я попал в этот анклав – барак, где около 80 осужденных, большинство из которых действительно преступники, в тюремный мир со своими законами, почувствовал, как это все мне чуждо, как эти люди ментально не близки мне, какие у нас разные взгляды на жизнь… Ты уедешь от меня через три дня до подобных себе, то есть ты окружаешь себя теми людьми, которых любишь, какие тебе близки, с которыми тебе приятно быть. А я остаюсь среди чужих и каждый день молюсь, чтобы не стать таким, как они, потому что я здесь один, а их много”.

И я понимаю, что если у тебя нет идейного стержня, то коллектив влияет на тебя, а не ты на него. Для Сейрана пребывание в колонии – это ежедневная борьба. Но даже там он продолжает свою правозащитную деятельность. Например, когда возникает давление со стороны администрации, объясняет заключенным, как на это реагировать. Спрашивает: “Может быть, стоит подать жалобу? Почему вы не отстаиваете свои права?” И часто слышит в ответ: “А какой смысл?”

То есть для многих нет смысла бороться, сопротивляться. А у нас есть другие ценности, другие взгляды. Сейрану тяжело находиться в такой среде.

Что касается здоровья… Я понимаю, что для меня он такой же, как шесть лет назад. То есть он всегда для меня будет хорошим, родным, любимым. Но годы пребывания в пенитенциарных учреждениях России делают свое дело. У него возникли проблемы со зрением. Хотя об этом муж не сказал, я обратила внимание, когда он читал мне свои эссе.

Да, Сейран пишет эссе в заключении, много рисует, научился каллиграфии. Таким образом, заключенные находят возможность переключиться из обстоятельств, в которые попали.

Так вот, я смотрю, он читает и запинается, хотя это его собственный почерк.

Однажды я прямо спросила: “Как ты здесь пытаешься выжить, не потерять форму?” Ответил, что занимается спортом. На свободе Сейран занимался спортом профессионально и в тюрьме не бросил упражнения.

Как-то муж сказал: “Когда я вижу других заключенных со страшными диагнозами, от астмы и сахарного диабета до онкологии, то понимаю, что мое положение еще не столь тяжелое”.

Я понимаю, что он приводит аргументы, что не все так плохо, чтобы семья не переживала, не паниковала. В его попытках сохранить себя духовно и физически семья – это муза, вдохновение для него. Он думает о перспективах, о том, когда он выйдет и каким выйдет. Ему важно выйти тем, кто более или менее сохранил себя для нас. Но чтобы максимально сохранить себя в тех условиях, нужен действительно колоссальный ежедневный труд над собой. Чтобы оставаться человеком.

Как часто ему разрешают получать посылки, в том числе с лекарствами?

Передачи Сейрану можно передавать каждые четыре месяца, одна посылка весом 20 кг. Когда мы ездим к нему на долгое свидание, то в это время ничего нельзя передавать. Уже после того, как выйдем от него, идем в магазины, покупаем все, что нужно, возвращаемся в колонию с сумками. Это и финансово достаточно затратно, а также отнимает еще один наш день. Могут возникать проблемы с билетами, тогда задерживаемся еще день.

А с медицинскими бандеролями в целом целая история. Весом они должны быть не больше четырех килограммов. Заранее я или муж пишем на имя начальника колонии перечень медикаментов, которые мы хотим передать. Как только он подтверждает подписью, какие лекарства можно передать из этого списка, я в Крыму по почте компоную посылку. Причем обязательно требуются сертификаты из аптеки за каждый препарат.

Ты идешь, заказываешь эти сертификаты, их нужно ждать, и только потом отправляешь бандероль, и она наконец-то попадает к мужу.

В основном все, что я передавала – это витамины и добавки. Витамин D, потому что недостаток солнца, магне B6, йодомарин – такого плана. К счастью, не было такого, чтобы нам отказывали в передаче лекарства. Но знаю, что отказывали другим, так что каждую ситуацию нужно рассматривать индивидуально.

Мы стараемся, чтобы по всей России, во всех тюрьмах и колониях политзаключенных посещали адвокаты. Потому что это превентивная мера защиты, мониторинг ситуации вокруг заключенного. И это определенное послание администрации колонии, что этот человек под пристальным вниманием.

С Сейраном мы тоже не отходим от такой тактики, его периодически навещает адвокат, мы стараемся часто публично говорить о нем. Мы считаем, что публичность также помогает нам защищать заключенных в пенитенциарных учреждениях от пыток, которые ни для кого не секрет.

У вас с Сейраном четверо детей. На вас сейчас полностью дом, быт, работа. Кроме того, вы курируете или участвуете в проектах по поддержке крымских татар, в частности детей политзаключенных. Можете назвать, с чем сейчас работаете?

Начиная со второй встречи правозащитной инициативы “Крымская солидарность” в 2016 году, муж тогда был еще на свободе, я стала их постоянной участницей.

До 2014-го я занималась научной деятельностью, а обычно наука далека от каких-либо политических и даже общественных процессов. Очень любила это. А здесь геополитические изменения, первые обыски, первые похищения, первые убийства. И я уже не могла переключиться в свою экономику.

На свидании с отцом и мужем. Фото предоставлено Мумине Салиевой

Мы с Сейраном посещали семьи фигурантов первой севастопольской группы так называемого дела “Хизб ут-Тахрир”. Я присутствовала на встречах “Крымской солидарности”, контактировала с женами, составляла списки детей политзаключенных. С этого времени и присоединилась к “Крымской солидарности”.

А после ареста мужа, уже в 2017 году, правозащитная и журналистская деятельность стали моими основными. Я начала активно участвовать в координации многих процессов в рамках «Крымской солидарности».

В день ареста Сейрана я подводила статистику по отношению к детям задержанных или заключенных крымских татар. Тогда арестовали еще одного крымского татарина, активиста, учителя физкультуры, у которого 13 детей – Сервера Зекиряева. Был арестован Марлен Асанов, у которого четверо детей. У нас с мужем четверо детей. Тимур Ибрагимов, гражданский журналист – четверо детей.

И когда я увидела цифру 100, то есть 100 детей крымских политзаключенных, она сильно ударила по мне. Я понимала, что это уже множество. И в то же время отдавала себе отчет, что репрессивная машина не остановится, что таких детей будет все больше. А у крымских татар чужих детей не бывает.

Опираясь на представителей своего народа, мы инициировали проект по развитию и поддержке детей политзаключенных “Крымское детство”. Он для детей всех политзаключенных, арестованных на полуострове. Это и дела “Хизб-ут-Тахрир”, и так называемых “диверсантов”, другие кейсы.

Сейчас на нашем попечении 234 ребенка. Это, учитывая, что когда детям исполняется 18 лет, они уходят из-под нашей опеки. В общей сложности через наш проект прошли около 400.

Отдельно мы занимаемся детьми с хроническими заболеваниями, инвалидностью. Это одно из направлений – медицинское. Другое направление – интеллектуальное, проводим встречи, мероприятия, экскурсии, мастер-классы с представителями нашего народа. Его мы инициировали, делая упор на интеллигенцию нашего народа, творческих личностей.

Третье направление – отдых. Крымскотатарские семьи на каникулах приглашают детей политзаключенных в свои дома. Там о них так заботятся, что дети, возвращаясь к мамам, говорят: “Ты знаешь, к нам, как к своим детям, относились”.

И мои дети это почувствовали. Девочки гостили в Старом Крыму в одной крымскотатарской семье, вернулись оттуда с новыми платьями и говорят, представляешь, там тетя своим дочерям купила новые платья и нам тоже.

Когда дети чувствуют, что они действительно свои для других семей, это играет большую роль в их формировании как личности.

Еще одно направление – реабилитация детей политзаключенных. Летом мы при поддержке бизнесменов, рестораторов, владельцев гостиниц организуем детям отдых у моря или в сосновом лесу.

Без Сейрана больше стало дел в быту, он далеко, уходит много сил, чтобы его поддерживать. Насколько трудно вам заниматься еще какими-то посторонними проектами или, наоборот, это отвлекает вас от печальных мыслей?

Я раньше думала, что человек может иметь только одну жизнь. А потом размышляла над всем, что произошло, и поняла, что не всегда так. У меня, например, две жизни, и они совершенно разные.

Одна – до ареста мужа, потом она кардинально изменилась, вообще весь уклад. В тот момент, когда за ним захлопнулась дверь, мне было очень больно. Подсознательно ты понимаешь, что если находиться в репрессиях и пытаться сопротивляться репрессивной машине, то будут последствия. Тем более, у Сейрана уже был админарест, его штрафовали. Были сигналы в нашу сторону, мы понимали, что попали в поле зрения российских силовиков.

Посещая семьи политзаключенных, я думала, что могу оказаться в такой ситуации. Но все это было теоретически, а когда Сейран действительно был арестован, наступила совсем другая жизнь.

В тот момент я поняла, что эту боль нужно трансформировать во что-то другое. И она трансформировалась в надежду. Мне важно было эту надежду дать сотням других людей в Крыму. Мой день дома проходит так: я объезжаю семьи политзаключенных. Мы с ними на постоянной телефонной связи, даже не с утра до ночи, а круглосуточно.

Когда еду за границу, думаю, сейчас я на другой территории, где все спокойно, и понимаю, что не могу оставаться здесь долго. У меня внутри есть свеча надежды, и она должна гореть в Крыму, чтобы люди чувствовали это тепло. Потому что все мы связаны и зависимы друг от друга.

Я не скажу, что это легко – давать надежду. Это очень сложная, даже не работа, а миссия. Она занимает много времени, заставляет много работать над собой. Потому что приходится жить болью других людей, вникать в их проблемы. Просто послушать и не пропустить через сердце? Я не могу так. Моя религия, моя вера учат другому: разделять с людьми их путь.

Когда сотни таких путей накладываются на твое сердце, я вообще о себе забываю, забываю о том, что имею свою боль, свою драму. Люди, с которыми мы общаемся, уже родные мне, моя большая семья. Это действительно придает силы, когда тебя поддерживает твой народ.

А когда ты видишь, что тема Крыма, политзаключенных на повестке дня в Украине, что есть внешняя поддержка, внимание международного сообщества, это также помогает держаться.

Наша вера, уверенность в том, что, пройдя через все испытания, человек становится только лучше, как бриллиант после огранки, не оставляет нас. Вот уже почти 10 лет мы живем среди выжженного поля, репрессий, а людей все равно не оставляет вера и надежда. Это дорогого стоит.

Мумине Салиева с детьми. Фото предоставлено Мумине Салиевой

А кто поддерживает вас лично?

Весь Крым (улыбается). Это и жены политзаключенных по делам “Хизб ут-Тахрир”, по делам диверсантов, мамы политзаключенных, родственники… Я стараюсь всем уделять внимание и посещать каждую семью.

Конечно, у меня есть близкие люди. Лиля Гемеджи, адвокат, которую, к сожалению, российские правоохранительные службы лишили адвокатского статуса. Неудивительно, потому что это наша железная леди, гроза судопроизводства.

Мы познакомились с ней, когда моего мужа взяли под админарест на 12 суток. Ситуация в суде была абсурдной, слушатели не могли скрыть своего смеха. Сейран обвинен в том, что у него в социальной сети ВКонтакте за 2012 год в общем доступе были песни известного чеченского барда Тимура Мацураева, которые есть и в ютубе.

Оказалось, что некоторые тексты этого барда признаны в РФ экстремистскими. Вот за это Сейрана и наказали. Нашим адвокатом был Эмиль Курбединов. Тогда он уже въехал в Бахчисарай, чтобы помочь нам. Но его также задержали, дали 10 суток административного ареста за распространение террористической символики.

Мне пришлось обращаться в юридический офис, чтобы заполнить некоторые бумаги. Я захожу туда и вижу – сидит женщина в платке. Я тоже в платке, но видеть в ней женщину-юристку мне было необычно. А еще у нее на столе стояла коробка из-под бананов, я еще подумала, зачем? А когда подошла поближе, поняла – там лежала ее дочь, четвертый ребенок Лили, тогда ей было буквально 2-3 месяца. Так вот Лиля пришла на работу с ребенком, а сама сидела в ноутбуке, занималась юридической помощью политзаключенным и другим людям.

С тех пор, а это был 2017 год, мы очень тесно общаемся. Она мне во многом помогает, в том числе и в разных проектах. Когда мне бывает тяжело, я могу об этом ей сказать.

Слава Всевышнему, у меня есть родители, моя семья, сестричка, братишка. Но я не могу им рассказать, потому что знаю, как они переживают за меня, за нас.

В 2019 году меня тоже задерживали сотрудники Центра противодействия экстремизму. Среди бела дня несколько больших мужчин затолкали в машину. Я вообще не понимала, куда меня везут, вернусь ли я. Это было страшно, все очень переживали. Поэтому я стараюсь такие вещи, которые меня серьезно беспокоят, родным не рассказывать. От моей семьи я черпаю другое: покой, вдохновение. Когда еду к родным, я хочу почувствовать их любовь, заботу.

С Лилей все по-другому. Когда сердце мое переполняется горечью, я могу рассказать об этом, поделиться с ней.

Чувствую поддержку других активистов “Крымской солидарности”, моих коллег, гражданских журналистов. Наша команда как одна семья, источник моих сил и моего вдохновения.

Как зовут ваших детей?

Старший сын Салех, ему уже 16 лет. Когда забирали Сейрана, ему было 10. Вторая дочь Самия, ей 13, третья – 10-летняя Сурия. И последняя наша Софика, ей 6,5 лет, а когда арестовали мужа, ей было всего 5 месяцев. То есть только в этот короткий период Сейран был с ней.

Я не брала ее на судебные заседания, потому что часто ездила в Ростов-на-Дону на слушания как журналист, а это 700 километров. Думала, она совсем маленькая, все равно ничего не понимает. Она снова увиделась с Сейраном только в марте этого года. А когда он увидел дочь, то заплакал.

Сейран Салиев с младшей дочерью. Фото предоставлено Мумине Салиевой

Помню, муж заходит в комнату для свиданий, наша Софика подбегает к нему, обхватывает руками его колени, поднимает к нему лицо и говорит: “Так вот ты какой, баба, настоящий”.

Сейран ее приподнял, стал целовать, обнимать. Тогда мне ничего не сказал, а уже позже, после свидания, примерно через две недели я приехала к родителям, захожу в дом, а мама сидит и плачет. Я испугалась, а она мне протягивает письмо, говорит, читай сама.

Это было письмо от мужа к ней, где он написал: “Хочу поблагодарить вас за вашу дочь. Я по ночам не спал, очень переживал, как меня встретит Софика. Боялся почувствовать, что я для нее чужой, что будет какая-то дистанция, она меня не воспримет. Но ваша дочь сумела привить любовь ко мне даже через расстояние”.

Вы говорили, что Сейран в колонии пишет эссе. О чем?

Называется “О важности знаний”. Он описывает свою историю, хронику того, что с ним происходило, в каких следственных изоляторах он был, с кем знакомился.

По его словам, самая большая опасность для человека – это невежество. Он говорил мне, что, находясь в неволе, еще больше понял, что невежество ведет к деградации – интеллектуальной, идейной и нравственной.

Несколько лет назад мы представили альбом с его рисунками, сделанными еще в СИЗО №3 Новочеркасска. Как описывают это место крымские политзаключенные – это ад на земле. Ибо, например, первые семь месяцев заключенные находятся там, как в карцере, под круглосуточным видеонаблюдением.

Мой муж тоже прошел через это. Ему не разрешали звонить, свиданий не давали, пользуясь тем, что была объявлена пандемия. В камере, когда он молился, крысы на него смотрели, он чувствовал их взгляд. А еще там были тараканы, клопы. И изоляция. Когда ты месяцами один, это страшно.

И тогда он открыл в себе потенциал художника, хотя раньше никогда не рисовал. У него получились невероятные рисунки: Черное море, Бахчисарай, Ялта, другие достопримечательности Крыма. До ареста Сейран был экскурсоводом, очень любил общаться с туристами, рассказывать историю полуострова, крымских татар. Жил этим. Для него это было больше, чем работа, это была его стихия.

Потом все свои впечатления и любовь к Крыму перенес в рисунки. Говорил, что даже сам от себя этого не ожидал.

Он много пишет своей амбасадорке, кинорежиссеру и писательнице Ирине Целик, другим журналистам. По праздникам или трагическим датам обязательно передает письмо для общественности. То есть, он постоянно хочет поддерживать связь с внешним миром, ему это очень важно.

Продолжает рисовать, но сейчас переключился на каллиграфию. Представляете: вот мы все встретимся, наплачемся, наобнимаемся, а он открывает свой рюкзак и всем раздает их имена, написанные каллиграфическим почерком. Очень-очень красиво.

А еще Сейран пишет стихи. Для него все это и борьба с внешними обстоятельствами, и сопротивление, и защита себя, своих ценностей.

Наталья Адамович, специально для газеты “День”